Читать книгу "Сталин и «русский вопрос» в политической истории Советского Союза. 1931–1953 гг. - Владимир Кузнечевский"

Колоссальное напряжение военных лет исчерпало в основном его интеллектуальные и психологические возможности. Осенью 1945 года он пережил вначале микроинсульт, а следом и микроинфаркт и был вынужден взять на несколько месяцев отпуск, уехав на юг, оставив в Москве вместо себя вначале «четверку», потом «пятерку», а потом присоединил к ним Николая Вознесенского. Но атмосфера диктатуры «Хозяина», созданная им в предыдущие годы, приводила к тому, что с проблемами управления страной не справлялась ни «пятерка», ни «шестерка». Победивший гитлеровскую Германию народ ожидал от власти ослабления давления на материальные условия своего существования, а власть не умела (и не хотела) адекватно отвечать на эти чаяния. И сам Сталин, и его ближайшие сподвижники в своих действиях продолжали руководствоваться нормами военного времени: народ обязан терпеть любые лишения во имя победы над внешним врагом, место которого к 1947 году вместо гитлеровской Германии заняли США. В таких вот условиях генсек приходит к выводу, что пришло время задуматься о том, кто унаследует его власть, когда он уйдет в иной мир.

Политическая провокация или страх за судьбу СССР?

В хранящихся в РГАНИ неправленых мемуарах Хрущева, а также и в мемуарах А. Микояна содержатся глухие упоминания (других источников на этот счет, к сожалению, нет) о кратковременных приступах истерии со стороны вождя: «Вот придет время, и я уйду, как вы будете управлять страной без меня?! Вас же передушат как котят!»

Анастас Микоян вспоминает, что именно в этот период во время одного неформального ужина на Ближней даче Сталина, сопровождавшегося немалым возлиянием спиртного, вождь вслед за восклицанием о том, что власть нужно оставить более молодым, прямо сказал, что партийные дела он считает возможным оставить после себя Алексею Кузнецову, а с правительством может справиться Николай Вознесенский. И Хрущев, и Микоян вспоминают, что присутствовавшие при этом Молотов, Берия, Хрущев, Микоян, Жданов сопроводили эту реплику генсека гробовым молчанием. Никто не ожидал от Сталина столь неожиданной, ошеломляющей эскапады. Но как следует из мемуаров, все близкое окружение Сталина в этот момент поняло, что политическая ситуация в верхах власти в стране враз поменялась самым кардинальным образом: СССР вступил в послесталинскую эпоху.

Многие нынешние историки считают эту фразу Сталина о своих наследниках (сознательно оставляю это слово без кавычек) тонко рассчитанной политической провокацией. Дескать, генсек сознательно вбросил эту информацию в среду своего ближайшего политического окружения с тем, чтобы стравить всех и вся друг с другом и тем обезопасить себя от возможного заговора против себя самого. Я не исключаю правомерности такого толкования. Однако мне эта картина представляется по-другому.

Я склоняюсь к выводу, что Сталин в приведенной выше озабоченности о том, кому именно он может оставить после себя созданную им страну, был полностью искренним. К этому выводу подвигает вся история XX века.

В своих прежних работах я не раз касался этого вопроса на конкретных исторических примерах. Не стану напоминать о Конраде Аденауэре, Ли Куан Ю, Мао Цзэдуне. Сошлюсь только на два наиболее близких мне примера.

В 1970-х годах я имел возможность воочию наблюдать, как мучился вопросом о преемнике президент Югославии Иосип Броз Тито. И не смог сделать ничего лучшего, чем придумать коллективного преемника: создал Президиум СФРЮ из 8 человек. Но расчет оказался неверным, после его смерти этот коллективный президент не смог сохранить Югославию. В результате наступившей после смерти Тито кровавой смуты процветавшая при нем страна распалась на 6, а фактически на 8 частей.

В еще большей степени, и гораздо раньше, мучился этим вопросом В.И. Ленин. И тоже, не доверяя ни Троцкому, ни Зиновьеву с Каменевым, ни Сталину, предложил в 1922 году оставить вместо себя коллективное руководство в составе политбюро ЦК, а над ним поставить ЦК из рабочих, расширив его состав до 50–100 человек, который бы смог контролировать действия названных выше руководителей. Не получилось у Ильича ничего с этой задумкой, обернулась она большой кровью в 1930-х годах.

Забегая вперед в нашем повествовании, следует сказать, что ведь и Сталин попал в эту же западню. В 1952 году на XIX съезде КПСС он предложил упразднить политбюро, состоящее из 6 человек, и вместо него создать Президиум ЦК из 25 человек, полагая, что этот коллективный правящий орган сумеет сохранить созданное Лениным и Сталиным государство в неприкосновенности. Государство-то на какое-то время сохранить удалось, а вот преемника Сталина из Президиума ЦК не получилось, смертельная драка в этом коллективном органе власти началась сразу же после смерти Сталина.

Вопрос о своем наследнике генсек в повестку дня поставил, но ответа не нашел.

Именно выдвижением этой задачи (для самого себя, разумеется) и неспособностью к ее решению я могу объяснить его готовность созвать в 1947 году съезд партии и принять на этом форуме жесткие цели и ориентиры развития Советского Союза на ближайшие десятки лет (десятки лет!).

Современные историки, исследующие послевоенный период, пишут, как правило, что вопрос о созыве партийного съезда поставил Жданов. Я думаю, что это ошибка. Автором этой идеи был сам генсек.

Говоря о созыве партсъезда в 1947 году, все опираются на один-единственный источник. Речь идет о мемуарах сына Жданова.

Юрий Андреевич прожил долгую жизнь – 87 лет – и за полтора года до смерти опубликовал свои мемуары[40], где описал эту ситуацию так.

В самом начале января 1947 года на квартире Сталина собрался узкий круг политбюро, на котором был поднят вопрос о партийном съезде. «Анализируя итоги прошедшей войны, – пишет Юрий Жданов, – в узком кругу членов политбюро Сталин неожиданно сказал: «Война показала, что в стране не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали. Многие пострадали напрасно. Народ должен был бы нас за это прогнать. Коленом под зад. Надо покаяться». Наступившую тишину нарушил отец:

– Мы, вопреки уставу, давно не собирали съезда партии. Надо это сделать и обсудить проблемы нашего развития, нашей истории.

Отца поддержал Н.А. Вознесенский. Остальные промолчали, Сталин махнул рукой:

– Партия… Что партия… Она превратилась в хор псаломщиков, отряд аллилуйщиков… Необходим предварительный глубокий анализ…

Вернувшись домой и рассказав о случившемся матери, отец вздохнул: «Не дадут…»

Нет оснований в целом подвергать сомнению этот мемуарный пассаж. Но нужно, конечно, учитывать, что, во-первых, Юрий Андреевич услышал все это от своей матери много лет спустя после смерти отца и никто, ни его мать, ни он сам никогда не подвергали этот рассказ Андрея Александровича политическому анализу. Да и вряд ли Зинаида Сергеевна Жданова, журналистка местной прессы, была в то время посвящена мужем во все тонкости политической кухни в верхних этажах власти: очень уж опасной тогда эта информация могла оказаться. А во-вторых, поведение самого Юрия Андреевича в те годы (а он был ни много ни мало заведующим отделом науки ЦК) показало, что в 1947–1948 годах он насовершал очень много таких политических ошибок в своих взаимоотношениях со Сталиным, которые показали, что он никогда и ничего не понимал в политике.